Иногда наша страна ложится на кушетку и начинает исповедоваться. Спор о зарплатах госслужащих снова превратил нас в клиентов психотерапевта. Нам кажется, что мы ставим диагноз кому-то еще, хотя, на самом деле, ставим его самим себе. И это лишь отчасти разговор о будущем. На самом деле, как и любая исповедь, это разговор о нашем прошлом.
Сколько должен получать распорядитель коллективным ресурсом? Где пролегает грань между личным благом и общественным? Что общего у борьбы с коррупцией и классовой ненавистью? И почему колониальное прошлое сидит в нас глубже, чем хотелось бы, а проявляется чаще, чем следовало бы? На самом деле, мы уже успели ответить на эти вопросы, пусть даже и не хотим себе в этом признаваться.
Наследство колонии
Наше настоящее выстроено на фундаменте нашего прошлого. Наша повседневная этика – это наследие не только персонального опыта, но и коллективного. Всего того, что принято относить на счет «семейной памяти», «общественной традиции» и «менталитета».
Украина столетиями существовала в формате колонии. А любая колония не является субъектом своего настоящего и будущего. Центр принятия решения вынесен вовне – судьбу региона определяет чужая и враждебная столица. У тех, кто живет ценностями колониального выживания, нет ни единой причины относиться к власти с уважением. Потому что эта власть не является продуктом солидарного решения. Она им навязана по праву сильного. Урядника прислала метрополия – пусть она его и кормит.
Десятки поколений, выросших в подобной логике, в конечном счете формируют особую этику. В рамках которой нормой является ситуация Майдана – когда каждый равен себе и соседу. Но как только приходит время переделывать горизонталь в вертикаль – начинаются проблемы. Любой распорядитель коллективного ресурса автоматически получает в довесок презумпцию недоверия. Пусть урядник докажет, что он наш – а тогда мы подумаем.
Колониальное мышление признает лишь определенный набор услуг. Мы готовы соглашаться с тем, что автомеханик, врач, репетитор могут стоит дорого. Потому что все они предоставляют персональные услуги – те самые, от которых гражданин выигрывает в данный конкретный момент времени. И напрочь отказываемся признавать любую ценность за услугами, от которых выигрывает социум. Потому что колония не мыслит подобной категорией – она по природе своей обречена быть раздробленной и разобщенной. Общее – значит, ничье. Общее – сиречь, чужое. Общее принадлежит не нам.
Колония лишена субъектности, а потому не впитывает в себя ценность государственного управления. Административная услуга не входит в ее базовый прожиточный минимум. Персональный интерес вытесняет коллективный – потому что в колонии нет никакого «мы». Есть лишь «я» и узкий круг ближайшей родни. Кумовство – это этика выживающих.
Человек станет думать об интересах государства лишь тогда, когда начнет считать государство своим. Он начнет ценить коллективное благо не раньше, чем станет доверять тем, кто живет с ним в одной стране. А по уровню межличностного доверия и доверия к институтам Украина находится на 148-й позиции в мире. Историческое недоверие к вертикалям приводит к нежеланию в них инвестировать.
Наследство жлобства
Житель колонии не контролирует общественное пространство. Оно ему попросту не принадлежит – какой смысл облагораживать парк, если завтра туда на расквартировку прибудет рота солдат? В этике колониального выживания обустраивать следует лишь то, что находится внутри твоего персонального периметра. То, что ты худо-бедно можешь защитить. То, что ты с грехом пополам можешь уберечь. Все, что за пределами этого периметра – не твое, а – следовательно – чужое. Нет смысла в него вкладывать. Напротив – вполне нормальным считается из этого «чужого» что-то изъять в пользу «своего».
Философия советских «несунов», пытавшихся вынести с территории заводов все, что плохо лежало, вполне вписывается в эту модель. Состояние улиц и обочин – лучший термометр солидарности. Общая ответственность возможна лишь там, где будущее принадлежит тебе. А колония не мыслит будущим и перспективой – потому что она не определяет ни то, ни другое.
В демократической стране власть – это история про социальный найм. Общество договаривается платить тем, кто будет решать общие задачи. Но особенность государственного управления в том, что его итоги – пусть даже самые эффективные – принадлежат всем. И всегда велик соблазн сэкономить на личном взносе. Потому что общее – оно за забором, а свое – внутри него.
Вдобавок, советская этика никуда в одночасье не делась. Мы продолжаем жить в обществе, которое десятилетиями приучали к равенству нищих. Социологам только предстоит разобраться в том, из чего именно состоит отечественный антикоррупционный запрос. Что это – стремление к равным правилам игры или всего лишь перелицованная история про классовую борьбу?
Наше общество аплодирует посадкам проворовавшихся. Кивает на Китай и грозит мироедам фонарными столбами. Но при этом яростно сопротивляется любым попыткам повысить госслужащим зарплаты. Хотя именно этот шаг может открыть дорогу на госслужбу всем тем, кто не хочет воровать. И снова возникает вопрос о том, чего хочет обыватель. Чтобы не было нечестных или чтобы не было богатых?
Украинское общество привыкло жить без государства. Научилось выживать в ситуации, когда институты ему не принадлежат. Водрузило на символические знамена свободолюбивых бунтарей и повстанцев. Но когда пришла пора не разрушать чужое, а строить свое собственное – весь исторический опыт обернулся против нас.
Наследство войны
Двадцатый век имел все шансы научить Украину тому, что институциональному чужому может противостоять только институциональное свое. Сто лет назад страна потеряла шанс вырваться из орбиты империи – и расплатилась за это десятилетиями социальных экспериментов.
Урок оказался усвоен не полностью. Первые двадцать три года независимого существования Украина меньше всего думала про отстройку собственных институтов. Скорее наоборот – ее логика жизни была подчинена все той же приватизации коллективных благ. Просто кто-то занимался ею на макроуровне, а кто-то ставил гараж на детской площадке. Соотношение «инвестирующих» и «отжимающих» было явно не в пользу первых.
Ситуацию отчасти изменила война. Но и она стала прививкой взросления отнюдь не для всех. А последние выборы в стране и вовсе стали соблазном для многих удариться в оппортунизм.
Последние пять лет я много слышал о том, что институты важнее персоналий. Что недопустимо в борьбе с конкретным политиком пускать под откос государственный поезд. Что средства нужно соизмерять с целью – иначе есть риск обнулить весь тот хрупкий внешний контур, который прикрывает нас всех. С этой логикой очень сложно спорить.
Но в том и штука, что подобный подход должен быть постоянным, а не ситуативным. Потому что история про зарплаты – это история не про фамилии, а про институты. Те самые, которые должны быть долговечнее избирательных кампаний. Системное решение ценно фактом принятия, а не фамилией инициатора. Иначе чем вы отличаетесь от тех, кого критиковали последние пять лет?
У нашей страны есть бесконечно длинный список причин, чтобы проиграть. Чтобы не состояться, кануть в лету, стать failed-state. Против нас играет наша традиция, историческая память, представление о норме. Мы заложники собственной инерции, колониальной этики, недавнего прошлого. Мы столетиями учились жить, не соприкасаясь с государством. Привыкали воспринимать его как преграду и помеху. Не ценили коллективное и с головой погружались в индивидуальное. Когда-то все это было основой выживания.
Но не теперь.
Павел Казарин / ЛИГА.net
