Сами большевики, включая Ильича, довольно долго именовали это событие переворотом. До тех пор, пока образ массовой революции, вдохновленной правильной идеологией, не потребовался для их политических целей. Как, впрочем, и для их оппонентов, демонизирующих коммунистическую угрозу, пишет Дмитрий Бергер для Хвилі.
На самом деле, события осени 1917-го стали результатом долгой цепи случайных событий, которые могли быть перенаправлены в любой момент. С другой стороны, приход большевиков к власти и последующий возврат к империи, был предопределен задолго до выстрела «Авроры» всей историей России как государства и общества. История показывает, что какими бы схожими не были изначальные декларации революционеров, результат их усилий зависит от общественного контекста и менталитета данной страны. Поэтому, несмотря на то, что ход истории всегда возможно изменить, принципиально изменяется он крайне редко, ведь просто смена лица на троне, и переименование его из великого шаха в любимого лидера или товарища председателя ничего в сущности не меняет.
С этой точки зрения революция у нас, бывших жителей бывшей многонациональной империи, была и есть одна – революция 1905 года. Есть, потому что кардинальные перемены, обозначенные этой революцией, до сих пор не проведены до конца в жизнь. К началу 20-го века в Российской империи сложился почти универсальный консенсус о том, что стране и обществу необходимы изменения в устоявшихся экономических, политических и социальных отношениях. И если до 1914 года царское правительство оказалось достаточно успешным в проведении экономических реформ, да так, что 1913 год почти 60 лет служил показателем экономического развития, по которому судили успехи советского производства, то неспособность дать возможность полноценного вовлечения в политику представителям широкой общественности привела к политическому вакууму 1917 года, когда из-за недостатка зрелых политических деятелей политической поле засорялось проходимцами и демагогами. Неспособность покончить с сословным делением общества также способствовало тому, что долго тлевший социальный конфликт быстро вспыхнул в виде гражданской войны.
Проблема авторитарных режимов в том, что они не терпят критики и не стремятся наладить диалог с общественности, хотя бы для вида. Их не особо интересует как воспринимаются события с точки зрения других. Но когда твоя судьба начинает зависит от общественного мнения, такое пренебрежение внешним видом стоит трона и жизни. Путин, кстати, это понимает.
Николая Второго прозвали Кровавым сразу же после смертельной давки на Ходынке во время восхождения на престол в 1896. В наше время огромные усилия и средства тратятся, чтобы изменить негативную картинку руководства страны. Тогда же никто в верхах не думал в таких терминах. Как никто не думал, что высылать солдат с винтовками, чтобы сдержать мирную демонстрацию — очень плоха идея. Ну, мало было до этого массовых демонстраций, даже самых верноподданнических, как случилось в январе 1905 года, опыта не было. Винтовка хороша на расстоянии, а когда тебя окружит плотная толпа, она бесполезна. Поэтому выбор у гвардейцев был либо стрелять, либо уйти к демонстрантам. Потом, конечно, сообразили, что конные казаки с плетками гораздо эффективнее в разгоне выступлений с минимальным количеством пострадавших. Но было поздно. Картина была ужасной. Люди смиренно пошли молить царя, а их за это расстреляли. Будь на месте гвардии один казацкий эскадрон, возможно у нас была бы другая история.
Другим определяющим моментом был разгон первой Государственной Думы в 1906. Такое из себя вялое подобие парламента, но, тем не менее, составленное из людей умеренно прогрессивных взглядов, та самая золотая средина, которая попыталась играть в настоящую политику. Что подразумевало конструктивную оппозицию власти и что, естественно, подрывало извечные устои. Посему, одним летним днем парламентарии нашли место их собраний, Таврический дворец, закрытым. Именно этот фокус в январе 1918 повторят и большевики, закрыв тот же дворец для делегатов Учредительного собрания. Ибо авторитаризм любого толка ведет себя одинаково.
Обиженные думцы выдали воззвание, что правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу, — и моментально были лишены права быть избранными куда-либо! Напомню, это были умеренные, центристские политики. И их из политики выперли навсегда. С таким неизменным подходом вскоре остались, грубо говоря, только правые и левые. С чем, примерно, и пришли к 1917 году.
Пока экономика цвела и пахла, политические и социальные вопросы широкую публику, конечно, волновали, но не особо. Потом началась первая мировая война и неожиданно для всех затянулась. Аграрные страны, а Российская империя была таковой, не особо приспособлены к длительным тотальным войнам. Если, конечно, у них не крепостное право, рабство или, как это потом назовут, колхоз. Но в тот момент крепостное право уже отменили, а колхозы еще не внедрили, и, после пары лет на фронте, крестьянин, обеспокоенный, что его сельская община будет делить землю на очередной севооборот без него, начинает жутко нервничать
О чем речь? Об общинной собственности на землю. Традиционно земля находилась в общинной собственности. Община как юридическая единица. Очень удобно для крепостничества. Помещику не нужно гонятся за каждым отдельным крестьянином, а включается круговая порука, где вся община несет ответственность за каждого ее члена. С одной стороны, общинная собственность на землю обеспечивает справедливый раздел земли, когда каждый получает примерно равно количество хорошей, плохой и никуда не годной земли на определенное время. Получается не особо экономичная чересполосица без всякой заинтересованности в долгосрочные инвестиции, зато справедливо. Земля не своя, и заботится о ней особо неинтересно, потому у помещика урожаи высокие, а у общины не так, чтобы. Помещик богатый, а община справедливая. И когда после столыпинской реформы отдельные крестьяне самонадеянно полезли в частные собственники, их многие односельчане откровенно невзлюбили, что отражается в ласковых прозвищах «кулак» и «мироед». Все люди как люди, а этим больше всех надо. Мир, то есть общество, они, гады, едят поедом, нанимают своих же сельчан на работу, в батраки. К тому же, с ростом населения, и, понятно, неизменностью площади доступной земли, на селе росла скрытая безработица. Наделы уменьшались, а продать их нельзя — земля то общественная, народная. К 1917-му солдатам-крестьянам был о чем серьезно беспокоится, особенно как их земляки будут делить землю в их отсутствии.
В общем, на фронтах беспокоились, а экономика потихонечку крякалась. Страна то аграрная, зависит от экспорта, а тут война и выход в Европу перекрыт. А потребности остались. И пришлось прибегнуть к реквизиции зерна. В смысле не полагаться на невидимую руку затухающего рынка, а извлечь необходимое прямо из чужих закромов. Пока за деньги, тогда они еще водились, и особого бухтения это не вызвало. Временному правительству, чьи социальные реформы, неизбежные из-за царского нежелания их проводить 12 лет до этого, обрушили экономику до дна, пришлось практику изъятия зерна расширить, хотя уже и денег было меньше, но они еще продолжали в стране водится. Поэтому печально известная практика большевистских продразверсток была не изобретением злых коммунистов от фонаря, а продолжением традиции некомпетентности управления. Просто к 1918 году деньги (настоящие, так как совзнаки никто брать не желал) попросту у всех кончились, товаров не стало, а есть хотелось как при старом режиме. Усилиями же Совнаркома к началу 1919 и так ухайдаканная экономика просто откинула копыта. Через пару лет ленинцы наконец сообразили, что еще немного такого эффективного менеджмента и никого не останется ни в селе, ни в городе, и провели Нэп, который позволил ненавистным частным предпринимателям с кулаками всех накормить. Но мы забегаем вперед.
К моменту, когда царя убедили написать заявление об уходе по собственному желанию, экономика, единственное, что работало из трех составляющих в стране, работать перестала. В других странах в такие моменты сложившиеся политические и социальные структуры балансируют общество, позволяя ему перегруппироваться для преодоления трудностей. Таковых, благодаря половинчатым реформам 1905-1908 годов, в империи не сложилось. Но со свободой слова и собраний появилось огромное количество любителей поиграть в политику, авантюристов и демагогов, и очень мало организованных, умеренных и опытных политиков и организаций.
И тут начинается история, удивительно напоминающая невероятное вознесение Дональда Трампа из вечного политического клоуна в президенты огромной страны. В апреле 1917 года, проспавший свержение царизма, долгое время подвизавшийся на арене трепологии среди левых иммигрантских кругов, предводитель маргинальной малочисленной партии, вернулся в Россию. С триумфом, кстати, вернулся, хотя сначала принял почетный караул в его честь за посланных его арестовать солдат. Звали его, как вы знаете, Владимир Ильич Ленин, и он с ходу заявил, что желает превратить империалистическую войну на внешнем фронте в войну гражданскую на дому. К восторгу толпы, что говорит о многом.
Всерьез его в правительстве и политических кругах не приняли, и даже свои же большевики тоже немало удивились. Ведь с такими речами в правительство не позовут, а хотелось. Но Ильича Временное правительство как раз не интересовало. Оно было создано, чтобы обеспечить мирную трансформацию страны к демократической федеративной республике, не допустив гражданской войны любой ценой. Которой оказалась постепенная сдача позиций радикалам всех мастей. Ленина гражданская война никак не смущала, даже привлекала. Да и сама власть большевиков тогда интересовала постольку, поскольку она давала возможность раздуть европейскую революцию, их идею фикс на то время. А потом европейские умные революционеры это дело подхватят, так, примерно, виделась незатейливая стратегия ленинцев. По большому счету, править страной как ответственные администраторы большевики не желали и не собирались. Их дело было начать, а разгребать потом должны были всякие немецкие Карлы Либкнехты и Розы Люксембурги.
Правительство подразумевает необходимость принимать ответственные решения и отвечать за них, такая вот тавтология. Другое дело Советы рабочих, крестьянских и солдатских (иногда казацких) депутатов. Эта параллельная структура власти, возникшая в противовес Временному правительству, которое, по идее, представляло всех, без исключения, в стране, выражала интересы, как видно из названия, исключительно трех социальных групп. Более того, многие из рабочих, крестьян и солдат были не против улучшить свое социальный статус и материальное положение за счет классов, у которых их уже было. Пока в Советах заправляли умеренные марксисты-меньшевики и правые эсеры, классово-погромные настроения сдерживались, разум преобладал и предпочтение отдавалось социальной эволюции, без гильотин. Но гражданская война в них была заложена изначально по определению, так как исключенные из участия группы и слои рано или поздно придется куда-то девать.
Тут нужно добавить такую деталь, о которой мало кто думает. Современная, особенно протяженная война, создает возможность социального лифта для социопатов и психопатов. Раньше, до 20 века, война состояла из долгих хождений и редких, коротких, на пару часов, баталий. Такой, казалось бы, милитарист как Наполеон, за примерно 30 лет имел 60 сражений, 2 в году, примерно 4 часа в среднем. Современная война держит человека в постоянном напряжении и механизированная бойня калечит тела и души, вызывая у человека с нормальной психикой посттравматическое стрессовое расстройство. Ни на войне, ни после войны такой человек себя не проявит, скорее замкнется и спрячется. А вот тем, кому наплевать на социальные и моральные условности, война и революция мать родная. Отсюда полное отсутствие эмпатии у ведущих лиц последовавших событий.
По мере проникновения в Советы большевиков и левой части эсеров, шариковшина начинала брать верх. Булгаковский тип Шарикова появился задолго до большевизации всей страны. Он как раз и послужил причиной этой большевизации. Есть два класса, пролетарии и паразиты, взять и поделить, вот была простая и привлекательная движущая всеми мантра. По причине столетий общинной собственности, кстати, с привычкой к групповому менталитету и неприятием индивидуализма. Большевики, даром, что коммунисты, в коммуну (общину, то есть) на самом деле не верили. Они видели идеал в пролетарском, то есть враждебном ко всем другим неправильным классам, включая и трудовое крестьянство (что-то имевшее за душой, в отличие от батраков, и не зависевшее от государства напрямую), централизованном государстве, устроенном на манер фабрики, или часового механизма. Ленинцы совсем не стремились делить поровну, а мечтали раздавать няшки согласно социальной важности человечка. И хотя особо они этого не скрывали, но не стеснялись использовать чужие лозунги: «Земля — крестьянам!»(эсеры), «Фабрики — рабочим!» (анархисты-синдикалисты), «Мир — народам!»(возможно, что от немецкого Генштаба) и «Право наций на самоопределение» ( от всевозможных националистов). Повторюсь, поскольку большевики не собирались держать свои обещания, то обещали они легко и непринужденно, как потом Дональд Трамп. Причем, как и Трамп, своей настоящей личины они не так, чтобы скрывали, но массам хотелось видеть и слышать только то, что им хотелось. А правительство и силы, враждебные большевикам, их изобличить не столько не смогли, сколько не пытались.
Довольно убедительные намеки на связь ленинцев с немецким командованием никак не повлияли на их популярность. Даже открытая попытка переворота в июле обошлась им легко, Насколько деятелей посидело месяц в тюрьме, а Ленин уехал в отпуск, где, сидя в шалаше в живописном Разливе, написал брошюрку «Государство и революция». В ней, подобно, опять-таки, обещалке Трампу, он расписал, как легко и просто все можно обустроить, если правильных ребят, вроде него, поставить у руля, попутно показывая полное непонимание экономики, социологии и психологии. И даже обещал после победы мировой революции, в знак презрения к золотому тельцу наживы поставить там и сям унитазы из золота. Что, к вашему сведению, Дональд Трамп и проделал у себя в доме. Но книжка была занятная и понятная любому, кто воображал себя подкованным политиком, иными словами, полная чушь. Естественно, что она оказала огромное влияние на многие революционные умы, ищущие простые и понятны дураку решения сложных проблем.
Казалось бы, что в любой момент можно и нужно было просто задавить явных предателей и мятежников, точнее, это было прямой обязанностью правительства. Так, скажем, британцы моментально задавили мятеж ирландских националистов, тоже организованный с немецкой помощью, в Дублине в 1916. Но это если смотреть на вещи вне контекста. На самом деле, сделать тогда это в России, не вызвав ответной реакции у огромного количества народу, только что вырвавшегося из сословной и ранговой системы, было невозможно. Помещичьи усадьбы и так пылали летом 1917 года и без большевиков. Чтобы противостоять стремившимся к диктатуре пролетариата левакам, правительство, по сути, должно было вести себя подобно правой диктатуре. Чего оно, будучи порождением и хранителем нарождающейся демократии делать не могло. А вот республикански настроенное офицерство вполне могло. Особенно после того, как явные изменники, после месячного отдыха в разливах, уже в августе были вновь допущены к политическим играм. Причем с удвоенными усилиями уверенных в своей безнаказанности авантюристов.
Временное правительство по прежнему стремилось избежать гражданской войны. Пока ею угрожали большевики с их союзниками, левыми эсерами и анархистами, их можно было сдерживать уступками и лавированием. Но когда с угрозой гражданской войны справа выступила армия, страна была обречена.
В сентябре Верховный главнокомандующий Корнилов двинул на Петроград войска, чтобы покончить с двоевластием и неопределенностью. Что заставило премьер-министра Керенского выбирать между сторонами конфликта. Встать на сторону генералитета социалист Керенский не мог, и он обратился за помощью к Советам, вооружил их, и путч был подавлен.
Тем самым Временное правительство потеряло и военное преимущество, и легитимность. К концу сентября оно никого уже не представляло, и даже его сторонники говорили о том, что стоило бы его заменить чем-то. Поэтому переворот 7 ноября (25 октября) было чистой формальностью. Никто особо не горевал, так как Советская власть была по определению временная. Через неделю после переворота прошли выборы в Учредительное собрание, которое было призвано окончательно решить все вопросы будущего.
Временщики из Совнаркома не сильно горели желанием как-то управлять страной и проводить долгосрочную политику, а пекли, как блины, декреты, которые легально силы закона не имели, а были, скорее, выражением намерений, а по большей части подтверждением уже случившегося. Земля практически везде уже давно забрали у помещиков, а заводы держали под рабочим контролем. Декреты лишь говорили, что ничего за это никому не будет. Как их там на местах воспринимали, дело другое. А вот декрет о мире, направленный ко всем воюющим державам, эти державы слегка удивил. Предлагалось одномоментно взять и остановить индустриализированную войну, и разойтись по домам без аннексий и контрибуций, что устраивало, пожалуй, только проигрывающие Германию с Австро_Венгрией. Они начали с Советской властью долгие переговоры о мире в Брест-Литовске, которые представители России затягивали, как могли, в ожидании скорой европейской революции.
Уж если чем считать октябрьский переворот, так это контрреволюций. Потому что во многих аспектах вещи стали раскручиваться в обратную сторону, повторяя историю страны от 1906 года вспять. Не получив мандата на самодержавное правление от Учредительного собрания, Ленин, подобно Николаю Второму, тоже запер Таврический дворец и лишил депутатов права участвовать в дальнейшей политической жизни. Затем гвардия, уже Красная, пальнула по мирной демонстрации в поддержку республики и демократии, совсем как в Кровавое воскресенье 1905.
После примерно года ожидания и раздувания европейской революции, Ленину и компании пришлось признать, что кина не вышло, либкнехты их подвели. И, тут им придется отдать должное, они начали учиться управлению государством. Тренировались они, правда, на живых людях, многие из которых стали мертвыми. Главным условием для нового государства стало то, что коммунисты должны всегда быть у власти. Что неизбежно привело к созданию авторитарного режима основанного, как сами большевики справедливо считали, на государственном капитализме. То, что они продолжали считаться коммунистами, смешно и грустно. Получается, что никакого противостояния капитализма с коммунизмом в помине не было. Был конфликт между демократией и диктатурой.
Если февральская революция пыталась решить нерешенные революцией 1905 года проблемы политического и социального переустройства общества, то не такой уж и великий Октябрь просто откинул страну назад, в авторитаризм и сословность. Аристократов и чиновников сменили партийные и ответственные работники, а вместо евреев и старообрядцев стали гнобить буржуазию и кулаков, что ничего принципиально не меняло в системе распределения привилегий по определенному признаку, будь он религиозным или социальным. В последствии, Сталин вообще вернется в петровские времена, когда все до единого были государевыми холопами, что князья, что смерды, и только царь был и государством, и законом. Только в тоталитарной петровской системе было возможно репрессировать родственников и жен соратников вождя, и они продолжали верно и истово ему служить. Холопы, одним словом, бесправные холопы.
Идеал революционной мысли 19 века, страна-фабрика, страна идентичных винтиков и шпунтиков была в конце концов построена. Для этого личная свобода не нужна, и достижения СССР объясняются не особенностями его устройства, а тем, что страна-фабрика способна копировать и массово производить простые вещи, а страх может служить такой же отличной мотивацией, как и материальное или социальное вознаграждение. У нацистов тоже и в ядерной, и ракетной программе работали узники концлагерей, как и в советских гулаговских шарашках.
После того, как к 1970-м годам Советский Союз, наконец, более-менее решил проблему чего поесть и куда приткнуться, в нем появилось общество потребления, не соответствующее модели страны-фабрики. Винтики больше не могли и не хотели быть шпунтиками, и начали расползаться из этого индустриального великолепия с ракетами и талонами на мыло.
Мораль истории «Великого» «Октября», как и истории Дональда Трампа, лежит в человеческом восприятии нового. Да, скорее всего, политик или администратор с многолетним опытом наверняка имеет за собой груз ошибок, лжи и, возможно, преступлений. Но он – знаемая величина. Мы знаем, что от него ожидать. Но нам кажется, что кто-то новый и свежий, без всякого опыта и груза ответственности и ошибок, и есть ответ на проблемы, ведь за ним ничего нет. Хотя дело в том, что ничего нет как раз потому, что он еще ничего не сделал. А нам так хочется, чтобы в этот раз произошло чудо, что мы готово идем за непроверенным вождем, пока не становится поздно. Самые опасные в политике люди, которым просто интересна власть как таковая. У них нет принципов, за которые приходится стоять, нет идей, которые они хотят предложить и осуществить, а значит их трудно на чем-то подловить, ведь на нет и суда нет. Они будут обещать, что другие хотят услышать, они будут уверять, что изменить жизнь совсем не сложно. Особенно, если за счет других.
Французская революция, по разным оценкам, продолжалась аж до 1968 года, почти два столетия. Наша революция, я избегаю называть ее русской, дабы не вводить читателя в конфуз, начавшаяся в 1905 году, еще не завершена, а события 1917, как и 1991, и 2014 годов – всего лишь ее эпизоды. Послесоветское пространство, и Украина, и Россия, во многом остается сословными обществами с фиктивными политическими системам по контролируемым квотам, которые ограничивают естественное экономические развитие, способное дать средний класс, основу демократического рыночного общества. И не решив ее, мы будем вечно оставаться под угрозой повторения Октября, левого или правого.
А ленины и трампы всегда найдутся. Это я вам обещаю.
